24.06.2017 в 20:00
Пишет [J]Таинственная Парижанка [DELETED user][/J]:Название: Черная свиткаURL записи
Автор: [L]Таинственная Парижанка[/L]
Кинк: Каминг аут
Карточка
Размер: мини, 4300 слов
Пейринг/Персонажи: СС/ГП
Рейтинг: PG-13
Категория: преслэш, слэш
Жанр: кроссовер, AU
Краткое содержание: Чур меня, чур!))
Примечание: все, вовлеченные в сцены сексуального характера даже как зрители, являются совершеннолетними.
читать дальше
Брешут у нас на хуторе бабы, будто случилась сия история на самом деле, и немало умов смутила она тогда, подав поводы к долгим спорам и пересудам; и пусть важные козаки лишь посмеиваются да снисходительно крутят сивый ус в ответ на нескладные сии сказки, но выслушайте и вы, панове, да не обессудьте. Ведь нет дыма без огня, и ни один язык не набрешет того, что хоть самым краешком бы не цеплялось за правду — сколь ни исказили бы ее воображение и время; чтобы не проступала она сквозь выдумки во всем своем первозданном блеске, как на лице старого сечевика-вояки проступает по временам сквозь рубцы от кривых турецких сабель и паутину морщин былая молодецкая удаль и краса! Ведь правда в огне не горит и в воде не тонет, и кто пожелает, тот сумеет разглядеть ее через сажу и копоть, которые... Э-э, скажете вы, вот загнул так загнул, старый черт, коли не родился деревенщина поэтом, так нечего и начинать — потому, дабы не стараться показаться красноречивее, чем я есть, заканчиваю свои лясы и оставляю вам судить, какие дела творились у нас об ту пору, когда еще покойный батько мой был неженатым зеленым парубком и возил... ну, о том расскажу как-нибудь в другой раз, а то уж как сяду на эту лошадку, то есть съеду нехитрою речью на родителя моего, а был он добрым козаком, славные дела вершил, и на хуторе нашем каждая собака его знала, то так и не остановлюсь до зари.
Жил у нас бобылем на выселках за хутором человек прозванием Северюк. Был он черен и страшен, лицо имел бледное, худое и костистое, словно изнуренное дьявольскими думами, и, по слухам, давно уже заложил всего себя нечистому, как закладывает пьяница в шинке последнюю шапку. Болтали, что служил он смолоду врагу рода человеческого и тем сгубил еще до поры свою бессмертную душу. Никто не знал, откуда явился он; был нелюдим он, как филин в лесу, и лишь на ярмарках являлся черным вороном в неизменной черной свитке своей среди веселой толпы празднично разряженного народа, скупая у бойких крикливых торговок потроха да коренья для своих колдовских отваров. С неохотой брали румяные востроглазые козачки колдовские червонцы: знахарка и гадалка Треплончиха, выливая дьяковой дочке переполох, говорила как-то, что купил у нее вражий сын что-то для своей надобности, а чуть за порог — и превратились сатанинские деньги в ворох сухих листьев и ну летать с треском и звоном вокруг головы перепуганной знахарки, да так, что зашевелились у нее на голове волоса ее; но коль скоро знахарка та заглядывала в донышко стакана с медовухой чаще, чем иная красавица в драгоценных уборах в зеркало, то, вопреки ее наветам, ни разу не вели себя более ни у кого подобным же образом презренные червонцы, не превращались ни в листья, ни в пчелиный рой, а смиренно отправлялись в вышитые бисером кошели за пазухами нарядных сорочек. Но то нимало не добавляло доброй молвы колдуну, жуткою тенью скользил он и глядел так страшно, что у доброго христианского люда душа уходила в пятки. Хоть и стар был Северюк, перешагнув уже далеко за тридцатую зиму, но не носил он усов, а черные волосы, не остриженные аккуратно в скобку, как водится между честными людьми, колыхались как попало возле худых сгорбленных плеч его. "Вишь, проклятый шибеник, — говаривали вослед ему языкатые старухи, — и нет ведь, чтоб оболваниться, как положено доброму козаку, так назло всем наособицу ходит, чисто дикий сарацин. Чур тоби, пек тоби, отойди от крещеной души, сатанинская сила!" Так плевались старухи, провожая побранками колдовское отродье, и желали бисову сыну, чтобы век ему, басурманину, счастья не видать; но молча ходил мимо них Северюк, будто не слышал. И не только старухи — все в округе говорили о том, что неудача ждет любую ярмарку или праздник, коли покажется на нем Северюк - Черная Свитка.
В маленькой скромной хате на краю села жил в то время работником в семье Дурней парубок именем Грицько Потеребенько. Отца с матерью своих он вовсе не помнил — те то ли сгинули от чумы в черную годину, то ли были уведены врагами на чужбину да там и пропали, так что рос хлопчик сиротою у добрых людей. А когда вырос, то стали гутарить наперебой в селе дивчата, что ежели чуть подкормить хлопца да справить ладные одежды ему, то лучшего им и не надобно. Темные волосы густо росли над светлым лбом его, ясные, цвета молодой листвы, очи смотрели смело и приветливо, а силой и ловкостью он не уступал никому, кроме разве что здоровенного детины-кузнеца, который легко гнул в кулаке подковы и мог бы шутя поднять на плечи битюга-тяжеловоза вместе с возницею. Когда бы ни затевали парубки разные молодые игры и забавы, то был Грицько у них предводителем по природной бойкости своей, но пакости не строил, сердце имел доброе и никого не обижал почем зря. Вздыхали по нему козацкие дочери везде, куда только дошли слухи о славном молодце, во всем свете и по ту сторону Хогсмитовки, и по эту, и даже первая красавица Гиннуся не устояла против пригожего парубка, хоть и был он беден и не мог бы дать за чудной дивчиной приданого, кроме жаркого молодецкого сердца. Дивно хороша была Гиннуся, густые огненно-рыжие кудри, виясь, обрамляли золотым облаком свежее и румяное личико ее, карие глаза весело сияли из-под высоких дуг бровей, и сознание собственной вешней красы довольством разливалось в прекрасных чертах. И лишь иногда показывалось в ее лице что-то странное, что-то неприятное, делая ее похожею на шумливую дородную мать ее, и пробегала по нежному личику хмурая тень, когда думала дивчина, что вот уж осьмнадцатый год ей пошел, и мать уже вовсю припасает впрок ленты да мониста на веселую козацкую свадьбу, а все никак не засылает к их двору сватов любезный ее сердцу Потеребенько.
Но ежели могла бы прочесть наша красавица мысли хлопца с той легкостью, с какой местный писарь наш читает начертанные самой что ни на есть непослушной и непривычной к перу рукою записки от головы, после того, как прокутит тот всю ночь до утра в шинке у разбитной шинкарки пани Розмарийки, то с изумлением узнала бы прелестная гордячка то, о чем ей было вовсе невдомек: все эти мысли занимал собою нечестивый колдун, коего лишь изредка встречал Грицько, а хотел бы видеть ежечасно. И не было ему никакого дела до страшной его наружности, даже напротив: все странности и ухватки ведьмака по неведомой причине казались Грицьку неизъяснимо приятными, мрачные взоры жгли молодецкое сердце так, как не жгли его приветные взгляды ни одной признанной на селе красавицы, и лишь толки о связи предмета его любви с дьяволом чуть смущали невинную душу. Но даже это не ставил молодой Грицько Северюку в вину: ведь известно вам, панове, как хитер сатана и прислужники его, и любого они враз запутают, заморочат и погубят, коли не поостережется человек, манимый бесовским тщеславием на службу к вражьему сыну, подобно мотыльку, летящему на пламя свечи.
Так судил незлобивый Грицько, готовый прощать, по старинному обычаю всех влюбленных, все недостатки избраннику своему; но, к вящему своему огорчению, не видел он способа привлечь внимание мрачного колдуна, коего он так жаждал. Пташки не ждут так первого луча вешнего солнца, чтобы запеть светлому утреннему богу благодарственную песнь свою, как ждал наш хлопец одного взгляда любезных ему очей и хоть тихого слова от молчаливого Северюка, которого с первого знакомства могли бы почесть вы немым, так редко снисходил он до разговоров с обитателями деревеньки. Раскинувшись на постеле без сна в тот час, когда утомленные дневными заботами обыватели давно уже храпели и присвистывали на все лады в свои подушки и перины и только ясные звездочки, ласково глядящие с неба, составляли компанию разомлевшему от любви парубку, он весь горел и, обнажившись, делал всё то, чему учит молодых людей сама природа, когда... но тссс, а то уже косится на меня недовольно моя старуха. Все бы подслушивать ей козацкие байки! А ведь стара, як бис!
Ну так вот, дошло до того, что решился тот хлопец на отчаянное дело. Вздумал он выследить Северюка в его берлоге, да и будь что будет. "Все одно погибать без него, так хоть попытаю счастья, всё лучше, чем вешаться или топиться! А вдруг и выгорит у нас, чем черт не шутит?" — и благочестиво плюнув трижды через левое плечо, стараясь попасть притаившемуся за ним нечистому прямо в глаз, взял Грицько с собою лишь фляжку воды и каравай хлеба да и недолго думая вышел за порог. Путь его лежал от его хаты на краю села через небольшую лощину и был, сколь он помнил, не слишком далек — но не успел он отшагать от околицы и сотни шагов, как вдруг встал вокруг него стеной дремучий лес, весь из шипастого терновника и колючих елей, коих отродясь не росло на многие дни пути от хутора. Высокие ели загораживали все небо и страшно скрыпели, колючие кусты вставали заслоном и не давали дороги. Вышел он из дому белым днем, но то ли вечер спустился так быстро, то ли заросли совсем не пропускали свет, но скоро стало совсем темно. Ночь наступила, заухали в лесу совы, застонали кикиморы, замигали болотные огоньки, заманивая незадачливого путника в самую чащу. Съел Грицько, севши под елью, последнюю краюху хлеба и, передохнув, снова пустился в путь, награждая морочащего его дьявола такими словесами, что и ведмеди, случись они здесь, заткнули бы лапами уши.
Полночи проблуждав и сделав, как почудилось ему, не менее трех кругов по лесу, исцарапав в кровь руки о сучки и терновник и упавши без счета, уже почти перед самым рассветом увидал он поверх раскачивающихся деревьев слабо курившийся из трубы дымок и вышел, наконец, к потаенной хате колдуна. Почти вросла в землю низкая кривая хата, темны были мутные окошки ее, только лишь изредка мелькал в их глубине тусклый отсвет от свечи, да проступало порой сквозь щели слабое красноватое зарево, будто от огня в очаге. Хозяин не спал; бог весть, чем он был занят в самый глухой предрассветный час, когда даже совы в лесу угомонились и удалились на покой, вдоволь наловивши неосторожных мышей, и больше не наполняли сырой ночной воздух своим уханьем и шорохом крыл!.. Жутко на миг стало парубку, как вспомнил он сказки о ведьмах, от которых у самых храбрецов вставали и прядали, как уши у коня, волоса на голове; но тут же приструнил он себя: "Да что я за баба? Козак я или нет? Не отступлю! А коли он черт, так не побоюсь же и черта!" И, так приободривши себя, шагнул он из-под густо сплетенных еловых лап на крошечную опушку.
Сначала громадный черный пес прыгнул ему на грудь, скаля пасть, так что почти уже чуял он на горле у себя острые зубы; но пес только облизал его горячим языком, будто радуясь долгожданному гостю. "Вишь ты... а пес у него не злой", — подумал парубок, отводя от себя обеими руками тяжелую башку с капающей с языка слюной — пес норовил умыть его тем способом, каким обыкновенно умывает кошка-мать своих котят. Следом вышел на двор и сам Северюк, свистнул, подзывая собаку, и сердито повел смоляным глазом на парубка, так что сердце зашлось у того в груди. Думал он, что погонит его сей же час со двора нелюдимый колдун, но тот лишь глянул на израненные сучьями и шипами ладони и кивком позвал зайти в хату.
Переступивши порог, поискал Грицько глазами свечи и образа, чтобы перекреститься по обычаю всякого православного люда, но не было образов у колдуна в хате. Сквозь тусклые окна тоскливо светила луна, и при ее неверном свете видны были громоздящиеся кучами мешки, корзины и бутыли с подозрительным содержимым, вся комната была густо уставлена ими, и не знал парубок, куда поставить ногу, чтобы не зацепиться. Хлопнул в ладони колдун, и светлее стало в комнате, и тут застыл его гость, будто пораженный громом. Дивился он, как тут и там двигалась сама собой по хате утварь, как подмигивали и кривили морды свои какие-то невиданные сушеные гады в корзинах, как пестики сами растирали что-то в каменных ступках, как будто водимые невидимою рукою, и как поднимался над большим казаном зловещий пар от какого-то варева. Тут бы испугаться ему и, осенив себя крестным знамением, кинуться прочь из нечистой хаты, но только сплюнул он в сердцах, не в силах сдвинуться с места. "И чего я стою?.. — так говорил про себя парубок, кляня на чем свет несуразную страсть свою, — вишь, как задурил, затуманил, вражий сын, сатана, мне очи! И век бы стоял и очей не сводил с него, ну что я за дурень-то?.."
Тут подошел к нему неслышным шагом колдун, неся в руке миску с какой-то густой растертой мазью. Смазал он хлопцу двумя перстами исцарапанные руки, будто огненной кисточкой полоснул — и в тот же миг закрылись раны, как не бывало. Потом встал он перед оробевшим Грицьком, вперил в него внимательный взор и заговорил — но не зло, а так, как укоряют неразумное дитя, которое желает себе луну с неба, докучая родителям и растравляя себя глупыми пустыми мечтами: "Что ты зря за мной таскаешься, топчешь ноги? Забудь и путь сюда. Не бывать воробью среди воронов, нет тебе дороги к такому, как я. Но если... — перебил сам себя колдун, как будто осененной внезапной мыслью, от которой страшно и лихорадочно заблистали огненные глаза его, — если смел ты, то добудь мне травы нечуй-ветер, мне она в руки не дается силой наложенного на меня черного заклятия. Коли принесешь мне ее не позднее Петрова дня, то сварю я из нее особый отвар, который разомкнет ту цепь, что приковывает меня к грехам моим, и снова почую я волю, как ветер в поле. Тогда уж поговорим... ежели не испугаешься", — и с этими словами закатал он быстро левый рукав свитки и сунул под нос парубку тощую руку свою, белую в синих венах, и страшный оскаленный череп, жуткая начинка тесного гроба, кинулся в глаза ошарашенному Грицьку. Почудилось парубку, что охватили череп, а потом и всю руку колдуна, языки пламени, жарко стало, будто дохнул в лицо ему адский огонь, и тени по углам показались многоглавыми чудищами, готовыми наброситься на него — но тут прокричали далеко на околице села петухи, и сгинуло бесовское наваждение. Лишь Северюк, устало опустивши рукав своей черной свитки, посмотрел на него тусклым взглядом да и выпроводил незваного гостя восвояси, будто и не было между ними сказано ничего необычного.
Сам не зная как, выбрался парубок на дорогу; казалось ему, что добрая сила вела его, и не сбился он с дороги ни разу, и не споткнулся в еще совсем слабом утреннем свете ни об один пень-корягу. "Добуду! Я буду не я, ежели не добуду!" — так говорил он себе, пока летел, как на крыльях, в одинокий дом свой; хоть и немногое понял он из слов Северюка, а страшное, спугнутое криком петуха виденье и вовсе казалось ему теперь блажным сном, но был он готов принести колдуну все, чего тот только ни пожелает. "Пусть тешит душу, раз уж милы ему так его снадобья. Принесу... и в хате у него о другом разе приберусь, экая мерзость навалена у него посередь горницы. Хоть бы по стенам развешать... Один он, некому помочь ему..." — и с этими мыслями добрался он уже наконец до дому, как раз когда прокричали вторые петухи, и повалился спать, надеясь и во сне увидеть прочно поселившегося в его мыслях окаянного колдуна.
Как он искал ту траву и сколько козней подстраивал ему дьявол, не желавший совсем отпускать опального слугу своего, коего и выгнал-то он, наверное, за то, что сделал колдун какое-то доброе дело — про то рассказывать мне теперь недосуг; боюсь утомить вас, да вон и старуха моя опять бренчит недовольно сковородою: ох, и не любит она, когда развожу я турусы про того, кого и называть-то грешно крещеному человеку! Не приведи бог накликать его, чтоб повылазило у него, у собаки, под каждым глазом по пузырю, чтобы зенки его кровью налились да и лопнули, чтоб нос его сгнил, как у мертвеца на погосте!.. Да только как ни старался нечистый, сколько покойников ни вставало из-под земли, сколько ни слеталось страшных духов по воздуху, ничего ни смогли они сделать с храбрецом-парубком: добыл он жуткой грозовой ночью ту траву, принес к землянке колдуна и положил под окошко, завернувши в тряпицу и придавив камнем, чтобы не унес ее ветер или живность лесная не утащила его подарок. Поглядел по сторонам да ушел, загадав, чтобы сбылось то, о чем говорил в прошлый раз колдун.
На другой день загуляла, зашумела в степи за селом большая ярмарка; туда и отправился Грицько, надеясь, что придет туда Северюк по делам своим. Долго бродил он среди шатров цыган да торговок, уже клонился день к вечеру, хотел было он и уходить, как тут мелькнула в толпе знакомая черная свитка. Кинулся хлопец, расталкивая валящий ему навстречу со всех сторон народ, и уже на выходе с ярмарки ухватил быстро уходящего колдуна за рукав. Тут заметил он, что опален был левый рукав его свитки и даже будто бы стал он короче другого. "Что за ядреное зелье он себе приготовил? — ужаснулся хлопец. — Уж ежели таков рукав его, то что же тогда с самою рукою?" Но усмехнулся его страху Северюк и, отведя в укромное место за одной из палаток, приподнял повыше рукав, обнажая руку. Во все глаза уставился на нее Грицько: здорова была рука и не было на ней и следа прежнего страхолюдства. Исчез, как по волшебству, проклятый череп; кожа на месте его была чистая и такая белая, что позавидовала бы ей и модница из самого Петембурга, а не только работающая в поле селянка. "Солнца он не видит совсем с этой свиткой своей! — растроганно думал Грицько, внимательно рассматривая обновленную руку. — Только что же это, он думал, что я, как дитя, испугаюсь страшной картинки, и потому решился извести ее?" Тут припомнились ему те картины, которые от щедрой души намалевал на левой стене их церкви кузнец-великан Родион Халява: люди с песьими головами, рогатые черти в аду и огромные, как кони, хищные птицы, рвущие грешников страшными клювами и когтями. Они так удались живописцу, что молоденькие дивчата боялись теперь ходить там и с большей охотою пошли бы в сумерках через кладбище; счастье еще, что к церкви можно было подойти и с другой стороны, где были нарисованы праведники в раю, едящие мед и сало.
Но не дал ему долго раздумывать о том Северюк; приобхватив хлопца за стан, тихо пробормотал он что-то, и очутились они одни во степи близ села. В теплых сумерках сидеть можно было хоть на земле — так и сели они друг подле друга, и смутился Грицько, увидев вблизи себя лицо колдуна: странные чувства выражались на нем, будто и любовался он хлопцем, и в то же время насмехался над ним. С болезненным биением сердца ждал молодец, что станет делать он теперь, но тот какое-то время лишь разглядывал его, и глаза его сверкали в быстро сгущающемся вечернем сумраке. Томительная дрожь пробежала у Грицька по телу; ожидание было ему в тягость.
"Да ты еще даже почти и не бреешься, — с усмешкой молвил Северюк и провел ему под подбородком пальцем с узким желтоватым ногтем. — И что ты забыл у меня в хате? Разве же это я тебе, молодому-красивому, нужен?.." — а сам тем временем присунулся поближе, так что почувствовал парубок на себе, что не оставался холодным к нему его внешне спокойный собеседник. А тот уже теснее притягивал его к себе в объятия и медленно поводил руками по его груди и плечам; тут хлопец не утерпел и впился ему в уста огненным поцелуем. "Разве ж я тебе нужен? — эхом прозвучал у него в голове вопрос колдуна. "Он! Разве один только лысый дидько, коли не он!" — так рассудил одуревший, как тетерев на току, Потеребенько и, более не заботясь ни о чем, кроме того, к чему влеклось все естество его, сбросив разом и сорочку, и шаровары, крепко притиснулся к желанному телу всеми членами и, забыв все на свете, предался он огненным басурманским ласкам Северюка, от которых немедленно вылетело в трубу все его молодецкое разумение. До трех раз подряд отбил колдун своей палочкой на его барабане зарю, не давая молодцу никакой пощады и передышки, а после заволокло парубку очи туманом, разноцветный вихрь закружил его, и боле ничего уж он не помнил до утра.
— Дывысь, дывысь, Игорько! — говорил на рассвете один цыган другому, указывая на безлюдную пока дорогу — что там лежит за возами? Похоже на большущий мешок. Должно, уронил какой-то разиня поросенка, а то и целого кабанчика. Забрать бы, пока никто не видит!
— Э, да полно, какие-такие поросята тебе мерещатся с голодухи? — лениво отвечал второй грубым низким голосом, зевая и почесывая загорелый до черноты впалый живот, — не видишь, то черти друг друга драли, да так и задрали насмерть.
И высказав такое остроумное предположение, он разразился хриплым каркающим смехом, за который и заслужил свое прозвище "Каркаренко", запрокидывая голову и задирая в небо жиденькую остроконечную бороденку. Разбуженные этим смехом, завозились, зашевелились люди вокруг, и скоро целый табор козаков со всех окрестных сел, заночевавших после ярмарки в степи с жинками и дочками, проснулся и загудел, задвигался, зашумел на все лады — там шумно бранился, с трудом продирая глаза, перебравший козак, там мать звала детей, а там уже переругивались из-за рассыпавшихся харчей бабы, мычали непоенные волы, гоготали привезенные на продажу гуси, и вся округа тотчас огласилась таким криком и гвалтом, который не услышал бы только мертвый.
— От добре! И откуда такие проказы? — послышались вдруг крики где-то впереди; дружно уставили все туда свои очи, да и затихли разом, так что можно было услышать, как пролетает над табором муха: уж слишком поразительно было зрелище, вдруг открывшееся им. То, что принимал спросонья цыган за мешок с кабанчиком, оказалось двумя спящими мертвецким сном людьми, один поверх другого, чей костюм Адама заставил мамаш не мешкая прикрыть глаза случившимся поблизости дочкам. Не узнали бы их сразу, если бы не подстеленная под ними черная суконная свитка. "А это что? А?" — страшным голосом вскричал было разгневанный голова и хотел уже велеть вязать спящих, но тут полюбовники, коих не мог разбудить до сих пор шум пробудившегося лагеря, наконец очнулись и стояли теперь, прижав спину к спине и дико озираясь по сторонам. Тут бы и схватить их; но только осмелились было люди подступиться с двух сторон к колдуну, как бешено завращал тот глазами, подхватил одной рукой с земли свою свитку, а второй покрепче прижал к себе Грицька; налетел тут легкий вихорь, и исчезли сей же момент оба они, где стояли.
Застыли все, глядя на все еще шевелящуюся на том месте примятую двумя телами траву, на которой до сих пор оставалась брошеной вся одежда хлопца; но тут исчезла и она. Ничто не напоминало больше о том, свидетелями чего оказались мирные сельские обыватели.
Делать нечего, пора было всем расходиться по делам своим; потянулась толпа в разные стороны, к оставленной на возах поклаже, к играющей подле них ребятне, а кто и свернул в палатку к шинкарке промочить горло с утра. Круговерть своих повседневных забот затянула каждого, и скоро не было уж никого из зевак вокруг того места.Только крякнул в усы, припомнив молодость в бурсе, козак Свербигуз, да дочь его Пидорка будто бы втихомолку призадумалась о чем-то о своем, пока не увел ее с побранками грозный батька ее.
После, конечно, хватило разговоров — долго еще судили да рядили в Хогсмитовке, как так вышло, что сыграл Северюк такую штуку над Грицьком, как смог напустить он на хлопца такое бесовское наваждение, что принял тот старого ведьмака за прекрасную панночку. Так что ж удивительного в том, ведь собаку съел на всяческих каверзах проклятый чародей — решено было, что подлил он на ярмарке парубку в кухоль дурманящего и мутящего глаза зелья, из тех, отведав которого, и вместо жены увидишь перед собою свиную рожу. Гадали, чего еще мог натворить вражий сын на ярмарке и уж не он ли украл у зазевавшейся торговки связку бубликов. Припомнили тут еще, как старая Треплончиха той самой ночью видела, как наклонялся колдун в темноте над возами и вытаскивал из мешков книши да ковбасы, а потом вынимал свою ковбасу и мазал по губам спящих чем-то гадким даже с виду, так что она вся исплевалась, глядя на это... и никто не смекнул, что ночь-то была безлунная, молодой месяц куда-то запропал с неба, так что Треплончиха, даже если бы нацепила на нос очки величиною с колеса от брички, не разглядела бы в кромешной тьме ни зги.
Никто Грицька с той поры не видал, да и ну его к бису. Сгинул сирота да и сгинул, и некому было лить слезы о нем. Должно быть, от такого сраму утопился он в омуте у старой мельницы. А может, утащил его черт сразу прямо в пекло — чего ж и ждать еще тому, кто связался с чертом? И всё бы ничего; но только и без того уже дошла до матушки-царицы Минервы худая слава о том, что шалят козаки, что выкидывают они разные кунштюки, а один из них, прозвищем Бирюк, даже научился перекидываться в волка, надевая вывороченный наизнанку волчий кожух, и пугал такой образиной дивчат и хлопцев лунными ночами. Потому, чтобы не порочить доброе имя села, порешили на общем сходе, что не было на ярмарке ничего, один только всеобщий морок и обман очам от проклятого колдуна; и взялись писать о том челобитную на высочайшее имя с просьбой не серчать и принять от мирян в подношение подводу копченых мышей, благо их в самой Хогсмитовке и ее окрестностях водилось превеликое множество. Как батько мой возил подводу и как приняла его царица, про то будет мой следующий рассказ. А про колдуна и его темные дела старались более уж не поминать, довольные уже тем, что перестал он появляться и исчез из тех мест, так что даже коровы стали лучше доиться и урожай вишен и сливы в том году был небывалый, и шинок Розмарийки мало не разорился, потому что в каждом дворе играли и пузырились в оплетенных лозой бутылях собственные наливки в таком количестве, что даже закаленным козацким глоткам тяжело было враз одолеть их. К тому же болтали злые языки, что сметала та шинкарка в свое пойло мышиный помет да сухие тараканьи лапки из погреба, и потому-де были ее напитки так ядрены, крепки и забористы, как самая лучшая брага на господских гуляниях... Слухи сии распускала жена головы, пропадавшего в шинке слишком часто, к ее неудовольствию и досаде; и заняли ее росказни все умы, прежде отвлеченные от дел шинкарки кознями Северюка, а местные кумушки получили себе новый предмет для пересудов, идучи к кринице за водою.
Словом, про скандальные куры колдуна все почти позабыли, и только парубок Довгоднищенко говорил друзьям после чарки, да клялся в том Трезоркой, верным и любимым питомцем своим, и бил шапкой оземь, что видел своими очами, как в ночь перед Рождеством летел над Хогсмитовкой на метле пропащий Северюк, и черная свитка его развевалась клубами, а волосы, длиннее прежнего, змеями вились по ветру. А позади колдуна, крепко ухватив того руками поперек туловища и уткнув лицо в сутулую спину его, будто бы сидел Потеребенько и довольно болтал ногами. И что даже показалось ему, Довгоднищенко, что иногда целовал тот украдкой колдуна в худую спину с торчащими углом лопатками... Но был тот парубок известный увалень и недотепа, и не имели веры завиральные речи его среди славных обитателей хутора.